Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау - Страница 69

Из этого дружно соблюдаемого распорядка выбивался постоялец с шестнадцатого этажа, снимающий большие трехкомнатные апартаменты. Его считали писателем. По ночам он работал за большим письменным столом, утром отсыпался, во второй половине дня куда-то выходил, а вечерами частенько развлекался в дамском обществе. Сегодняшний вечер затянулся до трех ночи. Именно в это время из номера «писателя» вышла усталая девица в темно-синем платьице с матросским воротником. Прежде чем закрыть дверь, она послала внутрь апартаментов воздушный поцелуй и направилась к лифту. Краем глаза она заметила двух мужчин, идущих навстречу ей по длинному гостиничному коридору. Поровнявшись с ними, она вздрогнула. У одного из них было страшное, в жутких шрамах, лицо Франкенштейна, у второго глаза горели фанатичным огнем. Оказавшись в обществе сонного лифтера, девица с облегчением вздохнула.

Мужчины подошли к номеру 16 F. Мок деликатно постучал. Дверь приоткрылась, и появилось лицо старика. Анвальдт схватился за дверную ручку и с силой рванул ее на себя. Голова старика оказалась зажатой между дверью и косяком, на пораненной ушной раковине показалась кровь. Собираясь закричать, старик открыл рот, который тут же был заткнут носовым платком. Анвальдт отпустил дверь. Старик стоял в прихожей и вытаскивал изо рта импровизированный кляп. Пораненные ушные раковины вспухали прямо на глазах. Анвальдт нанес резкий удар. Кулак пришелся по уху. Старик упал. Мок закрыл дверь, взял старика за шиворот, затащил в комнату и усадил в кресло. Два глушителя внимательно и строго смотрели на сидящего.

— Одно движение, попытка крикнуть — и ты подохнешь. — Анвальдт старался сохранять спокойствие.

Мок тем временем проглядывал книжки, стоящие на письменном столе. Внезапно он повернулся и с издевкой взглянул на беззащитного владельца номера:

— Ну что, Маас, у тебя все еще стоит? Как вижу, ты все так же любишь гимназисточек?

— Я не понимаю, о чем вы говорите. — Маас ощупывал пылающее ухо. — Вы меня с кем-то путаете. Меня зовут Джордж Мейсон, я преподаю семитские языки в Колумбийском университете.

— Мы изменились, Маас. Меня, Мока, скальпировал горящий тол, упавший с крыши, а Герберт Анвальдт малость растолстел от клецок — любимого блюда в дурдоме. — При этом Мок неспешно перекладывал бумаги на столе. — А у тебя обвисли брыли и выпали остатки когда-то красивых кудрей. Но темперамент у тебя остался прежним, да?

Спрошенный молчал, но глаза у него заметно округлились. В страхе он открыл рот, но крикнуть не успел. Мок крепко прижал его руки к подлокотникам кресла, а Анвальдт молниеносно заткнул ему рот носовым платком. Минуты через две испуганные глаза Мааса уже не пылали так яростно. Анвальдт вытащил кляп и спросил:

— Маас, почему ты выдал меня турку? Когда он тебя перекупил? Почему ты не сохранил верности барону фон дер Мальтену? Он был бы благодарен тебе и заплатил бы столько, что тебе до конца жизни не нужно было бы заниматься репетиторством… Хотя тебе нравилось давать уроки… Особенно порочным гимназисткам…

Маас схватил стоявшую на столе бутылку «Джека Дэниэлса» и сделал изрядный глоток прямо из горлышка. Лысина у него была вся в мелких капельках пота.

— Что, по-твоему, Анвальдт, важней всего на свете? — Маас не стал больше изображать, будто не знает их. Ответа он не ждал. — Истина. Но что тебе истина, если ты проклинаешь по ночам свое пылающее мужское естество, если колыхание бедер прошедшей мимо самочки мгновенно рушит искусно выстроенные тобой пирамиды вытекающих один из другого выводов и незыблемые этажи силлогизмов? Покой ты обретешь только тогда, когда самые уважаемые научные журналы возжелают твои статьи, а роскошные нимфы — твой фаллос, которым ты еженощно порабощаешь их… Переживал ли ты когда-нибудь такое, Анвальдт? А я вот пережил шестнадцать лет назад в Бреслау, когда Кемаль Эркин за элементарную экспертизу присылал мне никому не известные манускрипты, а ко мне в постель — покорных гурий. Да, я знаю, что они меня не любили и даже не испытывали желания, ну и что из того? Достаточно, что они ежедневно исполняли все мои прихоти.

Обеспечивали мне возможность спокойной работы. Благодаря им я мог освободиться от безжалостного и капризного владыки, укрывающегося в моих чреслах. Не думая о нем, я занялся наукой. Издал рукопись, считавшуюся погибшей, и это открытие принесло мне мировую славу. Когда, получив от Эркина огромную сумму и фотокопию этой рукописи, я бежал из Бреслау, то был уверен, что любая кафедра ориенталистики широко распахнет передо мной двери. — Маас выпил еще глоток виски и чуть поморщился. — Я выбрал Нью-Йорк, однако вы и здесь отыскали меня. Но ответьте мне — зачем? Неужели ради примитивной мести? Ведь вы же европейцы, христиане… Разве вы забыли заповедь о прощении?

— Ошибаешься, Маас. У нас с Анвальдтом очень много общего с езидами, а если уж конкретно, то после того, что мы пережили, мы верим в силу фатума, — Мок открыл окно и всматривался в огромную неоновую рекламу сигарет «Кэмел». — А ты, Маас, веришь в предопределение?

— Нет… — Маас рассмеялся, демонстрируя белоснежные зубы. — Я верю в случайность. Это благодаря ей моя ученица познакомила меня с Эркином, и благодаря все той же случайности я раскрыл, Анвальдт, твое происхождение…

— И опять ты ошибаешься, Маас. — Мок удобно уселся в кресле и раскрыл папку. — Сейчас я докажу тебе, что фатум вовсе не выдумка. Помнишь два последних пророчества Фридлендера? Первое из них в твоем переводе звучало так: arar — «разрушение», chawura — «рана», makak — «гноиться», afar — «развалины», schamajim — «небо». Это пророчество относилось ко мне. Makak — это всего-навсего моя фамилия, Мок. Пророчество исполнилось. Погиб капитан абвера, родился офицер тайной коммунистической полиции штази майор Эберхард Мок. Другое лицо, другой человек, та же фамилия. Предназначение… А теперь, Маас, взгляни на второе пророчество. Оно звучит: jeladim — «дети», akkrabbim — «скорпионы», amok — «белый», chol — «песок» или chul — «вертеться, падать». Я предполагал, что пророчество это относится к Анвальдту (jeladim по звучанию похоже на «Анвальдт»). И оно почти что исполнилось. В психиатрической больнице появился майор штази, огромный узбек, с карманами, полными скорпионов, чтобы свершить тайную миссию. Анвальдт должен был погибнуть среди белых стен (amok — белый), в комнате, в окнах которой стоят решетки (sewacha — решетка), с животом, наполненным вертящимися скорпионами (chul — вертеться). Однако я иначе интерпретировал это пророчество и изменил предопределение. Языковую экспертизу произвел Анвальдт, который за годы, проведенные в лечебнице, стал очень неплохим знатоком семитских языков. И узбек остался вместе со своими пустынными братьями в дрезденской лечебнице… — Мок медленно расхаживал по комнате, гордо выпятив грудь. — А теперь взгляни, Маас. Я и есть предопределение, судьба. И твоя тоже. Хочешь узнать мое истолкование последнего пророчества? Ну так слушай: amok — это «Маас», ну а дальше jeladim — «дети», akrabbim — «скорпионы», chul — «падать». «Дети», «скорпионы», «падать» — вот предсказание твоей смерти. — Мок стоял посреди комнаты, вознеся руки над головой. Застыв в этой позе языческого жреца, он торжественным голосом возвестил: — Я, Эберхард Мок, неумолимый фатум, я, Эберхард Мок, надвигающаяся смерть, вопрошаю тебя, сын мой, что предпочитаешь ты: упасть на улицу с этого этажа или умереть от укусов этих маленьких скорпионов, еще детей, скорпионьих детей, но уже несущих в своих жалах смертоносный яд?