Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау - Страница 14

«— Откуда Фридлендер знал коптский?

— Он изучал семитские языки в высшей талмудической школе в Люблине.

— Убийца написал коптский текст старосирийским алфавитом. Это трудная задача даже для выдающегося семитолога, а для заурядного выпускника высшей еврейской школы — практически невыполнимая…

— У обвиняемого после припадков падучей бывали апокалиптические видения, он говорил на разных языках, которых не знал, впадал в транс. Тогда проявлялась крайне опасная шизофрения, которой он страдал с детства. Он обнаруживал сверхъестественные способности, умение решать практически невыполнимые задачи.

— Последний вопрос. Могут ли жители Бреслау спокойно спать?

— Жители такого большого города, как Бреслау, сталкиваются с различными опасностями гораздо чаще, чем те, кто живет в провинции. Мы будем противостоять этим угрозам. Если — не дай бог — появятся новые преступники, я их, можете не сомневаться, арестую».

III

Берлин, среда 4 июля 1934 года, половина шестого утра

Герберт Анвальдт открыл глаза и тотчас же снова закрыл. У него была зыбкая надежда, что, когда он опять откроет их, окажется: все вокруг является лишь мрачной фата-морганой. Но нет, надежда была тщетной: грязный притон, в котором он находится, — это неопровержимая достоверность, чистейший реализм. В голове у Анвальдта маленький патефончик беспрерывно наигрывал припев услышанной вчера песенки Марлен Дитрих: «Ich bin vom Kopf bis Fuss auf Liebe eingestellt…»

Он несколько раз шевельнул головой. Приглушенная боль медленно разлилась внутри черепной коробки, глазницы были полны остывшего табачного чада. Анвальдт прикрыл веки. Боль стала интенсивной и неумолимой. В горле торчал большущий колючий ком с привкусом блевотины и сладкого вина. Герберт сглотнул — через сухой пищевод продавился раскаленный снаряд. Пить не хотелось, хотелось умереть.

Он открыл глаза и сел на кровати. Хрупкие височные кости хрустнули, словно сжатые тисками. Анвальдт огляделся и удостоверился, что комнату эту видит впервые. Рядом с ним лежала пьяная женщина в грязной засаленной комбинации. За столом спал мужчина в майке. Огромная лапа с вытатуированным якорем прижимала упавшую бутылку к мокрой клеенке. На окне догорала керосиновая лампа. Сквозь стекла в комнату вливался рассвет.

Анвальдт глянул на запястье, где обычно были часы. Их не оказалось. Ну да, вчера в приступе умиления он подарил часы какому-то нищему. Сейчас им владела одна-единственная мысль: убраться отсюда. Но это было нелегко, поскольку он нигде не видел своей одежды. И хотя ему случалось совершать экстравагантные поступки, на улицу в одних кальсонах он ни разу не выходил. Он с облегчением убедился, что догадался по старой приютской привычке связать ботинки шнурками и повесить на шею.

Он встал с кровати и чуть не упал. Ноги разъехались на мокром полу, он взмахнул руками, но все-таки нашел для них опору — для левой то была пустая железная детская кроватка, а для правой табурет, на который кто-то высыпал содержимое пепельницы.

В голове по-прежнему грохотали молоты, легкие работали в ускоренном темпе, из горла вырывались хрипы. Анвальдт с минуту сражался с собой — ему хотелось вновь лечь рядом с пьяной нимфой, однако когда он посмотрел на нее и ощутил смрад гнилых зубов и воспаленных десен, то решительно отбросил эту мысль. В углу он увидел свой мятый костюм. С максимальной быстротой, на какую он был способен в нынешних обстоятельствах, Анвальдт оделся на темной лестничной площадке и поплелся на улицу; ему запомнилось ее название — Везерштрассе. Как он оказался тут, для него оставалось загадкой. Он свистнул проезжавшей мимо пролетке. Криминальассистент Герберт Анвальдт пятый день находился в запое. С небольшими перерывами он пил уже полгода.

Берлин, четверг 5 июля 1934 года, восемь утра

Комиссар берлинской полиции Генрих фон Грапперсдорф чуть не лопался от бешенства. Он стучал кулаком по столу, орал во все горло. Анвальдту казалось, что белоснежный, туго накрахмаленный воротничок рубашки шефа вот-вот треснет, разорванный напрягшейся бычьей шеей. По правде сказать, он был не сильно напуган громоподобным рыком комиссара. Во-первых, потому что все внешнее проникало в его мозг приглушенное толстым фильтром похмелья, во-вторых, он знал, что «старый штеттинский вол» еще не впал в ярость по-настоящему.

— Посмотри на себя, Анвальдт!

Фон Грапперсдорф схватил ассистента под мышки и поставил его перед зеркалом в резной раме. Этот жест доставил Анвальдту большое удовольствие, словно то была грубоватая мужская ласка. В зеркале он увидел худое небритое лицо шатена, несущее на себе несомненные признаки пятидневного беспробудного пьянства: налитые кровью глаза, набрякшие веки, мешки под глазами, потрескавшиеся сухие губы, пряди волос, прилипшие к изрезанному глубокими морщинами лбу.

Фон Грапперсдорф отпустил Анвальдта и брезгливо вытер руки. Он вернулся за свой письменный стол и вновь принял позу громовержца.

— Вам тридцать лет, а выглядите вы на все сорок. Вы катитесь на дно, как последняя шлюха! И все из-за какой-то дряни с мордашкой записной невинности. Да скоро любой берлинский бандит купит вас за кружку пива! А я не желаю держать у себя продажных девок! — Комиссар набрал в грудь воздуха и взревел: — Я вышвыриваю вас, Шнапсвальд, со службы к чертовой матери! Причина: пятидневное отсутствие без уважительных причин.

Комиссар сел и закурил сигару. Пуская клубы дыма, он не сводил глаз со своего некогда лучшего подчиненного. Фильтр похмелья перестал действовать. Анвальдт осознал, что вскоре он останется без жалованья и сможет только мечтать о спиртном. Эта мысль произвела на него сильнейшее действие. Он умоляюще взглянул на шефа, который вдруг погрузился в чтение какого-то вчерашнего рапорта. После минутного молчания комиссар сурово произнес: